В первом отделении — на «разогреве» (и не обидится он на нас за это) — сам Бетховен. Прозвучали увертюра к «Эгмонту» и 8-я симфония. Всё было сыграно точно, мощно, по-немецки сдержанно — а всё равно с душой.
Второе отделение получилось более ярким и эмоционально насыщенным. Открыла его блестящая, искрящаяся увертюра к «Кандиду» Бернстайна — музыка, которая согревает изнутри.
Затем прозвучало знаменитое Adagio for Strings Барбера — одно из самых пронзительных произведений XX века. Написанное в 1936 году, оно было отправлено композитором маэстро Тосканини, который… вернул партитуру без единой пометки. Барбер, мягко говоря, расстроился. Лишь потом выяснилось: Тосканини всё понял и принял — просто решил ничего не менять. В 1938 году состоялась премьера. С тех пор Adagio звучит там, где музыка говорит о боли и памяти — на похоронах Эйнштейна, Кеннеди, Грейс Келли, при известии о гибели принцессы Дианы…
В Герцлии Слаткин посвятил это исполнение израильским заложникам. В зале повисла абсолютная тишина.
Но заканчивать концерт на такой ноте было бы слишком тяжело. И финал прозвучал громко, радостно, по-американски — «Американец в Париже» Гершвина. Музыка, от которой веет и кино, и старым винилом, и надеждой на что-то хорошее. Одна из любимых пластинок моей юности — Гершвин, где на одной стороне был «Американец», а на другой — «Рапсодия в стиле блюз». Диск был запилен до дыр, но любовь не стерлась.
Как аплодировал зал! Маэстро не отпускали минут двадцать. Казалось, проще было бы сыграть на бис — но Слаткин ушёл. Возможно, правильно. Некоторые финалы лучше не переписывать.
Отдельная благодарность — маэстро Юлиану Рахлину и музыкальному руководителю Большой симфонической серии в Герцлии Амосу Талмону. Благодаря их усилиям этот вечер стал возможным — несмотря на обстоятельства, которые вовсе не концертные.