Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Заметки по четвергам. Соотношение текст-линия.

Текст — Лена Лагутина. Иллюстрация — Юлия Стоцкая. 

 

На балконе в уголке висит подвеска из керамических кленовых листьев, среди которых на керамических веточках сидят маленькие керамические совы. Летом, посреди теплого плавящегося воздуха, все мы о ней забываем. Но когда вдруг вечером из темного сада раздается тихий звон, это значит, что поднявшийся ветер зазвенел керамическими листьями, и осень пришла.

Белоснежные астры, коричневые школьные формы из неразличимого материала (что это было?! До сих пор не знаю), белые школьные фартуки, которые во время учебного года сменялись на черные. Почему-то Манишмамина мама никогда не крутила ей на 1 сентября на голове огромные белые банты размером с еще одну голову, как другие мамы своим дочкам. И Манишмама, кстати, по этому поводу и не переживала, и свою маму, Манишмайкину бабушку, об этом все забывает спросить. Манишмама в этот день всегда зато вспоминает завернутые в плотную бумагу бутерброд с сыром и яблоко – ей заворачивали их всегда вместе, и потому яблоко всегда пахло сыром, а сыр – яблоком. В детстве это Манишмаме ужасно не нравилось, а сегодня от одного воспоминания дух захватывает – как сыр пахнет яблоком, а яблоко – сыром. Так теперь всегда для Манишмамы пахнет первое сентября, а Новый год – мандаринами.

Но сначала была такая отдаленная прелюдия – когда наступал август, и бабушка Юдифь, проходя мимо пианино, чуть медлила, потом присаживалась, открывала крышку, быстро проводила рукой по клавишам, будто смахивая несуществующую пыль, и начинала тихонько наигрывать: «Скоро осень, за окнами – август, от дождя потемнели кусты…» Я всегда прибегала, заслышав эти звуки, просто обожала эти редкие минуты, когда бабушка играла. Ах, как она играла! Думаете, виртуозно? Нет, совсем нет, даже наоборот, простенько и незатейливо, поскольку она никогда не училась как следует игре на фортепиано и гитаре. Но гитару я не застала, это было, когда за ней ухаживал дедушка, и ей нужно было его обольстить. Полагаю, это произошло бы и без гитары, но гитара, с навязанным на нее бантом (она так смеялась, когда об этом рассказывала, и дед смеялся) – гитара, говорили они, решила дело окончательно.

Кроме того, в семье, кроме многочисленных других ее членов, неплохо владеющих инструментом, был официальный профессиональный музыкант – московская бабушкина тетка Вера, которая играла в джазе Дунаевского, и вот уж когда Вера садилась к пианино! Но это другая история.

Юдя (так звали мою бабушку, даже я) подходила к пианино очень редко, знала несколько пьес «из детства» и пару-тройку популярных мелодий, которые сама подбирала, из тех, что ей особенно нравились, и потом аккомпанировала себе несколькими аккордами, чуть касаясь клавиш. Как мне описать чувство, которое я всякий раз испытывала, когда она играла. Я-то училась музыке и знала, что играет она самодеятельно, небрежно, гораздо хуже, чем многие ее подруги, но было в ее игре что-то невероятно свободное, как во всем, что бы она ни делала, эта женщина, чего бы ни касалась. Так и у пианино она была свободна от опасного предрассудка, что нужно все делать совершенно.

В соседнем дворе однажды произошел страшный случай. Мы играли в «казаки-разбойники», взмокли и раскраснелись от беготни, как вдруг что-то переменилось, и все побежали к дальнему, угловому подъезду, у которого уже собралась толпа. Люди стояли плотным кольцом вокруг чего-то, что было в середине, и мы стали пробираться внутрь, чтобы тоже увидеть, что там внутри. И, когда я наконец увидела, то у меня будто бы твердый ком застрял внутри живота. Посреди людского круга, прямо на асфальте, сидел молодой парень, мне показалось, очень красивый, светловолосый, растрепанный и босой. Да собственно он был голый, в одних трусах, и весь в длинных тонких кровавых порезах, все тело его было изрезано, но не испачкано кровью, а именно разрезано, как бумага, и кожа была очень белой, невероятно, неестественно белой. Как астры. Он сидел и время от времени начинал страшно кричать, просто реветь, как раненый медведь, не то, чтоб я когда-то слышала, как ревет раненый медведь. И снова умолкал и сидел, не двигаясь.

Приехала «скорая», пришли в белых халатах санитары, обступили его и пытались поднять с асфальта. И тут он начал кричать по-человечески и вырываться, они с трудом смогли поднять его за руки, за ноги и отнести в машину. Но когда началась вся эта суматоха, и толпа стала расступаться, чтоб их пропустить, я попятилась и, не попрощавшись с друзьями, побежала домой.

Дома, где жила моя большая семья, странным образом никого не было, кроме бабушки, которая открыла мне дверь. Я влетела и тотчас начала ей рассказывать, рассказывать, захлебываясь, так, что у меня перехватывало дыхание время от времени. Она меня не останавливала, слушала, но ничего не говорила. А потом и я замолчала.

– Есть хочешь? – спросила Юдя.

– Нет. – Я посмотрела на нее и сказала: «Поиграй мне, а?»

И мы пошли к пианино, сели рядом, я прижалась к ней, и дальше все было как обычно – она открыла крышку, провела легонько ладонью по клавишам, смахнув несуществующую пыль, и заиграла. «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты…»

Надо же было судьбе так распорядиться, что я уже много лет живу в стране, где осени как бы нет. О потемневших кустах не может быть и речи. Я давно привыкла к тому, что времена года сменяются не за окном, а только, когда отрываешь очередной листок календаря, висящего на кухне. Что новый год наступает дважды в году – сначала в сентябре, по-еврейски, а потом вместе со всеми. Я даже нахожу это чудесным – и правда, что плохого может быть в том, что новый год отмечают два раза в году? Раньше я только догадывалась, а теперь знаю наверняка, что мне год прибавляется осенью, а не в новый год, и не весной, когда у меня день рождения. Если чего по-настоящему еврейского во мне есть, так это то, что мой новый год всегда наступает осенью. То есть послезавтра. А от лета осталось меньше чем двое суток, ничего с этим не поделать, и вот оно берет и заканчивается на наших изумленных глазах.